Литургический календарь, по которому Церковью отмечаются значимые события и память святых, сам по себе уже есть великое чудо, выдающийся памятник христианской духовности и как бы единая криптограмма с символически зашифрованным в ней исповеданием веры. Мысль об этом ясно встает в празднование святых апостолов Петра и Павла. Пост, в просторечье именуемый Петровым, ведет христианина к данному дню. Это «пост ради Церкви», тесным образом связанный с датами Воскресения Христова и Пятидесятницы. Подвижный и неподвижный годовые круги органически сопрягаются в нем, а Пасхалия, имеющая надмирный, вневременной характер, плавно вступает в видимый и вещественный порядок вещей.
День Двух апостолов и его продолжение в праздновании Апостольского Собора кроме того подытоживает собой круговую ретроспективу христианской святости. Так же, как два продолжительные Господские поста — Рождественский и Великий — акцентируют внимание на ключевых моментах в историческом Промысле о человечестве, а строгое воздержание накануне Успения, «пощение Царицы Небесныя ради», отмечает собой исполнение Богородичной ветви истории, настоящий пост обращен к образам двенадцати Христовых учеников и первенствующих среди них Петра и Павла как к олицетворению земного бытия Церкви, универсальному выражению истории человеческого спасения.
В самом деле, уже одно совмещение в календаре двух дней памяти в единое празднование, как и наименование обоих чествуемых апостолов среди всех «первоверховными», дает почву для самых глубоких размышлений. То, что Петру и Павлу принадлежит особая роль в становлении христианства, является очевидным. И все-таки, что за смысл вложен в то, чтоб из узкого круга двенадцати выделять еще двух, поставляемых перед всеми? Отчего первое верховенство усвоено одновременно паре и притом таких разных лиц? Научение от Божественного Учителя и дары Духа унаследовали все апостолы, трудами над построением Церкви, проповедью Евангелия и страданием за Христа также отмечена последующая жизнь каждого из них. И, тем не менее, Петру мы воздаем славу хранителя веры и основания Церкви, в Павле же вслед за Священным Писанием видим «избранный сосуд для возвещения имени Божия перед народами».
На праздничной литургии в день памяти их Уставом положено чтение эпизода с наречением Петра, из 16-й главы Евангелия от Матфея. Исключительный в своем роде случай, когда Иисус интересуется мнением о Себе окружающих: «За кого Меня почитают люди?» О Нем же отзываются кто как об Иоанне Крестителе, кто как об Илии, кто как об Иеремии. И только Симон говорит: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго». Так в первый раз Сын Божий, Второе Лицо Троицы, узнается людьми и провозглашается в Своем настоящем Небесном достоинстве.
Исповедание это свидетельствует духовную твердость апостола, столь необходимую для дальнейшего становления Церкви. Ведь даже после Сошествия Духа ученики остаются земными людьми: крещенными, просвещенными, облагодатствованными, но не утвержденными в вере, сохраняющими свойственные каждому немощи. «И ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих», — впоследствии заповедает Петру Господь. Таким образом, исторический путь Церкви предстает перед нами двояким: включающим не только в таинственное домостроительство и торжество Духа: «Они же пошли и проповедывали везде, при Господнем содействии и подкреплении слова последующими знамениями», — но и во вполне человеческие мотивы: организации, наставления, согласования, благоустройства…
Жизнь Церкви апостольского времени во многих случаях чрезмерно идеализируется. «Когда же приидет Дух истины, то наставит вас на всякую истину» — начало харизматическое в соответствии с этим выдвигается на передний план и затеняет все остальное. Действительность же более многообразна. Апостолы в ней, случается, спорят, ошибаются и сомневаются; самые имена и характеры их, знакомые нам еще по началу евангельского повествования, узнаются и здесь, определяя собой разницу подходов и мнений. Дух Святой преображает, но не подменяет, не делает человека неузнаваемым. Ибо Он в Своем всесовершенном действии Сам зависит от человеческой воли. «Воля человеческая есть существенное условие. Если нет воли, Сам Бог ничего не делает, хотя и может по свободе Своей» (прп. Макарий Египетский).
В таком смысле историческое существование Церкви должно было представлять и представляло значительную проблему. Единственная из монотеистических религий, христианство не содержит в себе подробных предписаний и правил, возведенных в ранг догматической истины. Христианство — это даже не суть учение, но метод и ракурс, в которых расколотая грехопадением реальность в свете Евангельского откровения соединяется вместе, приобретает цельность и смысл, а человеческая жизнь не регламентируется жесткой инструкцией, как в исламе или иудаизме, но «навыком приучается к различению добра и зла». Понятно, что при подобной свободе исповедания возрастает и вероятность ошибок. Во время земной жизни Спасителя ученики Его не имели нужды проникать в подробности и самостоятельно приходить к решениям, а только лишь следовать за велениями и примером Божественного Учителя. После Пятидесятницы христианская община, несмотря на присутствие в ней Духа, разом встает перед новой для себя обширной областью нерешенных вопросов: чередой противоречивых обстоятельств, выходом из которых может служить только убедительный личный духовный пример как ключевой для новозаветной духовности принцип.
Апостольский дар принадлежит всем двенадцати. Обещание, первоначально данное Петру: что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах, — после распространяется Господом и на оставшихся ближайших последователей: Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе (Мф. 18, 18). Однако, для христианства важен не статус, а жизнь веры, претворенная в конкретных воле, чувствах и разуме христианина. Потому исповедание Петром Иисуса как Сына Бога Живаго становится залогом верности Церкви своему Основоположнику, утверждения ее в истинной вере.
«Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». О смысле подобного наречения рассуждает святитель Григорий Палама: «Хотите знать, от какого «камня» (petra) апостол Петр (Petrus) так назван? Послушайте апостола Павла: «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, — говорит апостол Христов, — что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море; и все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос» (1 Кор. 10, 1-4). Вот от какого «Камня» Петр!»
По слову Спасителя за Петром усваивается первое место (см. Мф. 10, 2), оно же суть «первоверховность», — право быть как бы представительным лицом для всего христианства. Поэтому и сказано ему, по преимуществу: «Дам тебе ключи Царствия Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16, 19). Но это не новая иерархическая ступень, не особые властные права и не организационный институт, как мыслит то католическая теология, а признание для каждого христианина живой, личной веры Петра как первого и наиболее существенного условия истинного исповедания.
Образно говоря, среди всех апостолов мы всего больше остаемся ориентированы на Петра. Ведь двенадцать апостолов — это суть двенадцать различных человеческих типов, и в каждом из них при желании можно отыскать «свое христианство»! Для неутвержденных в вере, как теперь, так и в апостольские времена, реальность Христа и Евангелия легко могла быть подменена реальностью проповедующего. Именно из-за этого в Церкви рождаются первые разделения. Апостол Павел недоумевает: «у вас говорят: «я Павлов»; «я Аполлосов»; «я Кифин»; «а я Христов». Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились?» Действительно, в Евангелии так мало прямой директивности и, напротив, так много отличий между исповеданием Фомы и Иакова, восприятием Христа у Матфея и Иоанна, что христианству уже с первых времен грозило разбиение на кучки последователей разных проповедников, непрерывно соперничающих и оспаривающих друг перед другом высоту достоинств своих духовных вождей! Это и происходило неоднократно в основании лжеучителями своих еретических сообществ, притязаниях их на единственно верную трактовку образа и учения Христа. Гностики и т.н. иудео-христианские секты во множестве вариаций перепевали евангельские заветы, и несчастным достаточно было вида простой человеческой авторитетности, умения сыграть на психологических струнах, чтобы вполне удовлетвориться измышлениями о Боге вместо общения с Самим Богом. Всякий же раз началом «кораблекрушения в вере» становилось горделивое восстание на апостолов и отказ признавать первую честь за исповеданием веры Петровым.
Краткое восклицание: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго», — становится таким образом и первым Символом веры и фундаментом сообща возводимого церковного здания. Однако, не в значении богословской формулы (ибо многие тогда были готовы формально исповедать Иисуса Христом), а в значении образцового внутреннего движения христианской души, наглядный пример для которого обретался в Петре.
По этой же причине первоапостолу, как его изображает Книга Деяний, ниспосылаются некоторые отличительные дарования и особая сила: обращать проповедью тысячи, чудесно избегать темницы и казни, исцелять больных, изгонять бесов из одержимых и даже воскрешать умерших, как это было с лиддской девицей Тавифой. Сознание ранней Церковью исключительности личности Петра было настолько безусловным и общим, что при любом его выходе в город множество больных тотчас выносили на улицы и полагали на постелях и кроватях, «дабы хотя тень проходящего Петра осенила кого из них».
Другое дело, что всякий человеческий пример всегда обречен на ограниченность и несовершенство. Прообразуя собою Камень (Христа), Петр, разумеется, не был да и не мог никогда явиться полноценной заменой для Церкви премудрости и всемогущества Иисусова. Он в свою очередь также колебался и малодушествовал, как будучи подле Спасителя, так и в последующей роли Корифея (т.е. Главы) новообразованного сообщества христиан. «Отойди от Меня, сатана», — эти слова заклятья Христос произносит в Евангелии дважды: один раз в пустыне, в ответ на искушения дьявола; другой же — избранному апостолу Петру, увещающему Его, вскоре после своего исповедания: «Будь милостив к Себе, Господи!», — т.е. откажись от предстоящих Тебе вольных страданий.
Никто из апостолов не прошел и того страшного пути троекратного отречения от Господа, которым прошел Петр, побоявшийся исповедать свою веру перед простой служанкой во дворе первосвященника. Сам по себе ввиду этого возникает вопрос: так по какой же причине символические ключи первоапостольства вручены были Симону, а не иному ученику? Иоанн являлся любимейшим среди всех и ни при каких обстоятельствах не разлучался с Учителем. Он шел за Христом к Каиафе, стоял при распятии на Голгофе, под его сыновнюю заботу была вверена Божия Матерь. Почему же основанием Церкви не могла послужить его преданная любовь и острое, орлиное богословское зрение? Почему не были избраны кротость и гармоничность Андрея или высота религиозного чувства Иакова, за которым еще современники усвоили имя «Благоговейного»? Но нужно и здесь понимать все различие между первенством в исповедании и мирским первенством-лидерством, духовным достоинством и самоуверенным морализмом, чтобы признать: Церкви как обществу кающихся, а не как обществу совершенных, нужен был предводитель, прошедший путем покаяния. В глубине же раскаяния Петра среди читающих Писание не усомнится никто.
Трижды, по следам троекратного: «Не ведаю этого человека», — Господь испытует Кифину веру по Воскресению: «Симоне Ионин, любиши ли Мя?» Григорий Палама в Слове на праздник первоверховных апостолов подробно останавливается на данном моменте и замечает: в третий раз будучи вопрошаем Петр огорчился, ибо полагал, что ему не верят. Но тут же утверждает самого себя в вере, напоминая, что Любимый им является Богом всего и знает все, в том числе и его искреннюю любовь. «Господи! — от души восклицает он, — Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя».
«Сотворившего же от души такое исповедание, — заключает Палама, — Господь рукополагает Пастырем и Архипастырем всей Своей Церкви». О покаянии же Петра пишет следующее: «Он не только излечил путем покаяния и тяжкой скорби то отречение, в которое был увлечен, но и далеко отстранил от своей души порок дерзости, вследствие которого поставил себя выше других. И желая всем показать это, Господь обращается к Петру: «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих«, то есть Моих Учеников? Это, заметь, ради того, чтобы обратить его к большему смирению; потому что раньше, не будучи вопрошен, он оставил себя выше прочих, говоря: «Если и все соблазнятся, но не — я», а теперь вопрошаем: больше ли он любит Христа, чем прочие, — он подтверждает свою любовь, но то — что (любит) больше других, это пропускает, говоря: «Ей, Господи, Ты веси, яко люблю Тя».
Что же Господь? Поскольку Петр показал, что он не отпал от любви к Нему, и к тому же восприял в добавление к сему смирение, открыто исполняет обещание, некогда данное ему, и говорит ему: «Паси агнцы Моя».
Суровость предпринятого испытания переходит здесь всякие мыслимые пределы и заставляет ленивую, расслабленную душу боязливо поежиться: так вот на что будет похож Страшный Суд Божий!.. Ради того, чтобы Петру стала ясна вся величина возможной потери от замедления или неполноты в раскаянии, Воскресший Господь не называет даже его Петром-камнем, а называет прежним именем Симон, давая тем самым понять, что «плоть и кровь», привязанность к человеческому родству и обычаям («сын Ионин», а не раб Божий или друже Мой) не оставляют следа от его избранничества, а возвращают его к прежнему положению: слабого и растерянного галилейского рыбака Симона.
Среди всех апостолов история Петра в Новом Завете оказывается поэтому одна полна подлинного драматизма и совестного подвижничества. По преданию, до конца жизни апостол с содроганием встречал пение петуха, которое всякий раз напоминало ему о происшедшем отступничестве. Впечатление от «исповеди у Иисуса» так прочно вошло в его душу, что внутри его постоянно присутствовало как бы два Петра — отрекающийся и созерцающий сам свое преступление — так что потоки слез то и дело орошали его щеки. Таким, со взором, исполненным слез, и глубокими бороздами по лицу, свидетельствующими о непрерывном внутреннем страдании, его изображают на иконах. Ключи от Царствия Божия, сжатые в руке, как и наименование «первоверховного апостола» при этом уже не кажутся символами власти и превосходства. Это первенство в самоуничижении и свидетельство парадоксальности духовного закона, «избирающего немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира, чтобы посрамить сильное».
В практическом же плане противоречивость натуры Петра, где святость и особое призвание остались тесно переплетены с человеческой импульсивностью (возьмите хотя бы известный эпизод с «лицемерием Петра» в отношениях с обращенными из язычников — Галатам, 2-я глава), оказалась промыслительно восполнена возникновением нового и не менее мощного полюса притяжения, связанного с активной деятельностью апостола Павла. Парадоксальный, а верней сверхразумный характер Божия попечения о Церкви наглядно выразился и здесь. Кому бы только пришла в голову мысль поставить «напарником» самому Корифею-Кифе, первому из тех, которые прошли вместе с Иисусом холод и зной, поношения и насмешки, видели многочисленные чудеса и таинство фаворского Преображения Господня, беседовали с Воскресшим Спасителем и на Сионе принимали в себя огненнозрачные языки Духа Святого, — так вот, кто бы из людей решился уподобить ему какого-то тарсийского фарисея Савла, только готовившегося стать раввином, вся слава которого состояла в ученичестве у Гамалиила и юношеском разгорячении против последователей Иисуса как нарушителей священных традиций израилевых!
Но факт оставался фактом: ортодоксальный иудей Савл некоим чудом, во время следования в Дамаск сделался христианином Павлом, со рвением проповедовал, проходил, возвещая Евангелие, языческую Малую Азию и Кипр, где почти повсеместно имел огромный успех, там и тут основывал церкви, состязался со лжепроповедниками и эллинистами, улаживал раздоры в среде верных и собирал такие обильные приношения для Иерусалимской общины, изнемогающей в иудейского гонения и неурожаев, что волей-неволей обратил на себя внимание апостолов, «именитых».
Не входивший в число двенадцати, он становится первым средь них. Для всех неожиданно врывается он в круг жизни церковной и уже спустя десятилетие имеет такой непреложный авторитет, что на Первом Апостольском Соборе в Иерусалиме в 51 г. его мнение по поводу соблюдения христианами-неевреями обрядов Моисеева закона выступает уже решающим. А дальше последуют еще около 15 лет беспрерывных трудов, в течение которых, по собственному признанию апостола, он находился «безмерно в ранах, в темницах и многократно при смерти». По слову святителя Иоанна Златоуста, бесчестия и оскорбления за Христа Павел искал больше, нежели мы чести; смерти больше, нежели мы жизни; бедности больше, нежели мы покоя; печали больше, нежели другие радости, и молился за врагов больше, нежели другие молятся против врагов.
Евангелие оказалось с воодушевлением пронесено им по всей восточной и северно-восточной оконечности Средиземного моря: в Антиохии, Кесарии, Греции, Македонии, других странах. Написаны десятки посланий (до нашего дня дошли только четырнадцать), совершено множество чудес, не уступающих в силе Петровым, получены дары боговидения и таинственных озарений, переживает Павел и «восхищение до третьего неба», где слышит глаголы, «которых человеку нельзя пересказать».
Все это — на фоне повседневной и кропотливой пастырской деятельности: «ежедневного стечения людей, заботы о всех церквах». Павел поистине вездесущ и неутомим, как образно раскрывается это в праздничной богослужебной вечерне: «Кая темница не имала тя юзника, кий град не слыша твоих Боговещанных учений…» И Григорий Палама присоединяет поэтому свой голос к хвале: «И какое наречие или, лучше сказать — какие и в каком количестве языки могли бы хоть частично представить его (Павла) стойкость за Христа даже до смерти? Павел, который ежедневно умирал, лучше же говорить — всегда пребывал мертвым, уже живя не себе, но имя живущего в нем Христа, по причине любви ко Христу, не только все настоящее считал за уметы (отбросы), но и будущее занимает у него второе место при сравнении с любовью, ибо он говорит: «Уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем»».
Чрезвычайность Павловых дарований и миссии в Церкви с течением времени признают даже скептики. С ним в христианство входит новая мощная струя, раздвигающая представления о совершающемся новозаветном домостроительстве. Не только прямое преемство, вынесенное апостолами от дней земной жизни Христа, но и непосредственное водительство свыше становится источником вдохновения Церкви. «Петрово» начало в церковном бытии органически дополняется «Павловым», вместе образуя двуединый и прочный союз. Несгибаемый Кифа, воспеваемый как «столп и основание Церкви», идет навстречу и лобызает богомудрого Павла, «основателя учений». Один почитается за твердость, другой — за пластичность и умение убеждать; один олицетворяет собой традиционность и основательность, другой — постоянное творчество, принесение себя в жертву и динамизм. В обоих же раскрывается многоликий образ спасения согрешающих: в апостоле Петре — отвергшихся и покаявшихся, в апостоле Павле — сопротивлявшегося проповеди Господней и после уверовавших.
Взаимное же проникновение и близость рождают известный совместный праздник Петра и Павла 29 июня/12 июля, который только по недоразумению считается датой их общей мученической кончины. Другие источники говорят об усекновении Павла в Риме спустя ровно год после мучений распятого «стремглав», т.е. вниз головою, Петра, так или иначе поддерживая версию о чисто историческом совпадении, приведшим к единому почитанию.
Напротив, как показывают исторические свидетельства и документы, традиция единого празднования возникает в Церкви не сразу, а по прошествии, по крайней мере, двух-трех столетий. В IV в. во многих восточных церквах святых Стефана, Иакова, Иоанна, Петра и Павла чествовали в течение святок, от 26 декабря до 1 января (самое название «святки» хранит в себе память о данном времени, как о времени чествования святых). В частности, из проповедей Григория Нисского видно, что в Каппадокии Петра с Иаковом и Иоанном праздновали вместе 27 декабря, а Павла 28 декабря. Иоанн Златоуст указывает как праздник апостола Павла день перед 1 января.
Подобная традиция сохранялась на Востоке вплоть до начала VI в. Дата же 29 июня первоначально пришла с Запада. Дело в том, что в 29 июня 258 г. при папе Каллисте (257-258 г.) в Риме имело место перенесение мощей святых в Сан-Себастьяно. Впоследствии смысл этого оказался утрачен, и с 300 г. упомянутый день стали считать днем общего мученичества Петра и Павла.
Впрочем, еще во времена блаженного Августина в Италии сохранялось воспоминание о действительном значении летних торжеств. В похвальном слове апостолам автор пишет: «В один день совершаем память страдания обоих апостолов этих, ибо, хотя они пострадали и в разные дни, но по духу и по близости страданий своих составляют одно. Петр предшествовал, Павел же вскоре за ним последовал…» Итак, совместное почитание Двух апостолов есть итог длительного осмысления Церковью, как рациональным, так и интуитивным путем, общности миссии, близости и отличительной роли для новозаветного времени обоих «первоапостолов». Не исторический случай соединил Петра с Павлом, но Петр и Павел повернули историю вспять и тем побудили воспоминать себя сообща.
Вот образ единства и возглавления, которого не сумел понять и вместить Запад! Первенство для него — это всегда власть и особенные права; честь, воздаваемая одновременно двоим, является недопустимым и дерзостным посягательством на «первоверховность». Мы же зрим служение обоих как продолжение и дополнение друг друга, и почитание одного для нас не умаляет, а только подчеркивает заслуги собрата и Божественного «напарника». Как живописует это Григорий Палама, в своем XIV веке близко знакомый с притязаниями пап на абсолютное верховенство по праву «наследников Петровых».
«Таковые Светила, — говорит он, — вместе друг с другом восшедшие для нас сегодня, озаряют Церковь: ибо сочетание их не затмение производит, но переизбыток света. Ибо отнюдь дело не обстоит так, что одно, обходя, помещалось бы выше другого, в то время как другое совершало бы течение ниже его, или так, чтобы на своем ходу могло бы покрыть тенью другие; но оба в равной степени причащаяся Христа, Сего Приснотекущего Источника вечного Света, они возобладали и равной высотой и славой и сиянием. Поэтому это сочетание является взаимным сцеплением этих Светил, доставляющее душам верных сугубое озарение».
Андрей Рогозянский
